... Встреча с детской болью незабываема. И не только потому, что она боль, но во многом потому, что она детская.
Знаете, что самое тяжелое? Наверное, по-прежнему выносить осознавание меры детской беспомощности и зависимости от взрослого мира, а также сей неразрешимый парадокс: когда любят так, что почти убивают своей любовью. Когда так трудно сказать: ну что вы творите, дорогие взрослые, с беспредельной детской верой в вашу правоту и любовь?
Ведь когда ты ребенок, ты веришь им всей душой, считаешь, да что - считаешь, убежден, что делают они все правильно и ими руководит исключительно любовь к нам, детям и желание о нас позаботиться.
Они всегда правы, кому верить, как не им. Ведь если им не верить, тогда совсем один, беззащитен и противопоставлен остальному миру. И если они не будут за меня, тогда кто же? И потому так важно их идеализировать, опираться на эти взрослые руки, которые из-за ерунды могут, впрочем, внезапно ударить тебя по лицу. И тогда они правы. Значит я – плохой, значит – заслужил. Еще ведь и объяснят подробно, чем именно. Ну и на кого еще пенять? На себя, конечно. Вопрос виновности не обсуждается.
Это как если кто-то сажает дерево, а потом перестает поливать, ухаживать, спасать от ветров, вредителей, короедов всяких, периодически начинает ходить тяжелыми сапогами по саженцу, потому что тот мешается под ногами, и ...дерево почему-то чахнет, а то и погибает к немалому расстройству владельца. И кто виноват, кто за это отвечает? Конечно, само дерево. Могло бы как-то приспособиться. Ведь и на камнях растут деревья. Почти без почвы, открытые всем ветрам, своими сильными корнями разбивающие камни, чтобы достать хоть немного влаги. Растут, что уж говорить.
Многие из них, что приезжали на проект, вполне похожи на эти деревья, что умудряются расти на камнях. Отработали в себе способность выстаивать и выдерживать, разбивать камни, обходиться малым. Давать при этом еще приют в своей кроне птицам и насекомым.
Хотели выжить, вот и выжили. С тех пор выживать – отработанный навык. Вот только жить не умеют. Просто жить. Без тотального контроля, тревоги, умения считывать собеседника и улавливать малейшие оттенки его настроений, подстраиваясь, бесконечно подстраиваясь под это нескончаемое разнообразие чужих потребностей, без ощущения враждебности мира, невыносимости перемен и страха перед любой близостью. Именно у них за удовольствие будет расплата, зашкал тревоги именно тогда, когда все хорошо, именно у них служение и всепоглощающий, но часто неявный внутренний конфликт, к которому они так привыкли, даже не замечают.
Ну да, трудно растить детей. Сама это хорошо понимаю. Но хотя бы признавались бы - да, трудно. Самое ужасное, когда не признаются. Когда рожают потому, что пришло время родить. Когда не только не захотела стать матерью, но даже когда уже стала, не захотела хоть чуть-чуть учиться этому. Ведь никто не умеет, пока не появится первый малыш, сколько бы книг ни прочли, на какие бы курсы ни сходили. Каждый когда-то делает это в первый раз. И всегда ошибается, пробует, делает снова. Те, кто догадывается, что трудно быть родителем и учатся, просят о помощи, те – не создают хотя бы этой чудовищной мути, в которой не разобраться, кто же и с чем не справляется. Они признают и присваивают свои ошибки и ограничения, не сваливая все на ребенка, который у иных родителей разочаровывает их уже тем, что не становится очевидным для всех плодом их безупречного воспитания.
Поверите, нет, вот такие несомневающиеся в себе родители или бабушки-дедушки (многие из них педагоги советской закалки) – признак осложненного анамнеза. Когда их правота и уверенность в собственной непогрешимости им важнее, чем сами дети. У них любой проступок больше чем ребенок, разодранные штаны важнее его чувств, «двойка» - повод для наказания, неповиновение – причина для унижения. У них, всегда во всем правых, в ценностях – воспитание, процесс переделки живого, а не сам «субъект», сам ребенок, его жизнь, сейчас, в его настоящем.
В дар от такого детства выросшие дети получают способность функционировать, делать, что говорят, что требуется, что нужно. Они получают нежизнь, которую трудно заметить и назвать, пока не начнется депрессия, или болезни после тридцати не посыпятся одна за одной, или не начнет накрывать такая пустота внутри, такая бессмысленность существования, что захочешь причинить себе любую боль, лишь бы ощутить, что хотя бы немного жив.
Да, согласна, детство – это не рай. Это всего лишь период, процесс, задача, если хотите. И как его ни обустраивай, все равно будут и травмы, и сложности, и необходимость все это решать, расти, преодолевать. Но когда ресурсов, чтобы выжить, совсем мало, а проблем и травм слишком много, то можно и не выжить, не пережить возрастные кризисы, уйти. Я-то понимаю, что ко мне доходят те, у кого хватило сил, кто на камнях, но вырос. Те, у кого их не хватило, не доходят. Те спиваются, болеют, депрессуют, разбиваются на машинах, гибнут в странных историях, живут, как получается, своим детям передавая свои покалеченные модели.
Что поражает? Количество и интенсивность детской боли. Они так давно носят ее в себе. У многих к ней давно нет никакого доступа, все заморожено, забетонировано, спрятано с глаз долой. Хорошо с работой, трудно с отношениями. Отлично с нагрузкой, сложно с успехом. Горы претензий, мало удовлетворенности. Каждое новое достижение лишь глубже прячет чудовищную беспомощность и самооценку, отчаянно не желающую расти.
Им страшно, почти всегда. Страшно быть отвергнутым, покинутым, не справиться, лишиться места в своей семье, страшно быть используемым, униженным, высмеянным. Им стыдно так часто, что это невозможно уже пускать самого себя в эти ощущения. Ведь им когда-то доходчиво объяснили, что они порочны и им требуется постоянное исправление. Они виноваты во всем: что не спасли маму, не удержали отца, не вырастили достойными брата или сестру, расстраивали, мешали, разочаровывали, досаждали, просто были живыми, тем самым принуждая как-то реагировать. Они зависели, нуждались, не могли, капризничали, не справлялись, не понимали, не способны были научиться чему-то сразу, с первого раза. И они пытались хоть что-то изменить, хотя как-то дать понять, что им плохо, что хотят быть замеченными, услышанными, понятыми.
Ну не так ведь это и много, если вдуматься. Дети, если чего и хотят, то немногого. Каждый из вас способен это дать, если хоть немного разобраться в себе, хоть немного захотеть помочь самому себе стать достаточно хорошим родителем.
Травмированный ребенок – это часто тот, который должен выносить, контейнировать, переваривать и куда-то встраивать взрослые последовательные или одновременные: умиление, немыслимые ожидания, непоследовательные реакции, вседозволенность и всевластность, насилие, покидание, критику, осужедние, понукание, стыжение, использование и при этом настойчивые родительские требования в обратном спасении, уважении, преданности и любви.
Невозможно вернуть то, что тебе не дали. Вернется только то, что когда-то было вложено. И бог мой, сколько же вины и стыда у этих бедных выросших детей, когда они осознают, что хотели бы, так должно, и даже очень хочется вернуть своим родителям любовь и уважение. А они не могут. Не чем. И тогда они так несправедливо и так нездорово винят в этом себя, вместо того, чтобы хотя бы на старости лет дать шанс своим родителям повзрослеть и взять эту ответственность за невозвращенную любовь.
Понять своих детей часто возможно только через то, что осознаешь, вспомнишь, примешь последствия собственного детства. Через то, что появится или восстановится связь со своим внутренним ребенком, тем, кто помнит или просто понимает о том, что нужно каждому ребенку, ибо сам такой. С ним легче, с ним возможнее. Именно он, узнанный, защищаемый и утешаемый вами, будет помогать вам замечать своих детей. И тогда не память о вашей детской травме будет стоять между вами и вашими детьми, не ваше отчаянное желание не повторять того, что делали с вами в вашем детстве, а ваши дети, которые живут сейчас, нуждаются в чем-то и зависят от вас. Доверчиво и пока без сомнений вкладывают в вашу широкую ладонь свою маленькую ладошку в надежде, что именно вы будете тем, кто откроет им мир и поможет в нем вырасти, оставаясь рядом, и отпуская, когда приходит срок.
Напоследок история, от которой до сих пор не могу освободиться. Хочу чтобы и вы знали. Она реальна. Что-то навсегда меняется внутри от того, что просто ее услышала. И у вас поменяется тоже.
Она родилась третьей. Уже взрослые брат и сестра. У них скоро у самих уже появятся дети, и о ней совсем почти забудут родители, переключатся на внуков. Но пока она маленькая и не любит вставать в садик, особенно в полярную ночь. Рано, темно, холодно. Мама, чтобы помочь ей подняться, часто придумывает такую историю.
- Ну что же ты лежишь, ленишься. Вон смотри, за окном зайчик к тебе уже прибежал. Ну-ка вставай быстрее, здоровайся с зайчиком.
Она подскакивает с кровати и бежит к окну. Кто ж захочет зайчика пропустить. Ведь он приходит именно к ней!; Но пока добегает, и пытается за темным окошком разглядеть зайчика, мама укоризненно смеется:
- Ну что же ты, вот видишь, пока ленилась, зайка и убежал, на подоконнике только следочки и оставил. А ведь так ждал тебя, так ждал, а ты все ленилась, не могла из кровати подняться.
Ей грустно так. Как же так, она зайчика подвела, да еще и до окна не достает, следочки на подоконнике бы разглядеть, но... не получается.
Наверное из-за той истории, когда она подрастала, зайцы – были ее любимыми игрушками. Ведь когда-то у нее был настоящий друг, зайчик, который прибегал по утру именно к ней.
И вот однажды... в канун ее очередного дня рождения мама повела ее в «Детский мир» за подарком, и предложила выбрать себе игрушку, любую, какую пожелает. На полке стояло много зверей, и она проходя мимо них, внимательно всматривалась в их глаза. Наверное, уже тогда она понимала, что ей нужна не игрушка, ей нужен друг. Потому что с ребятками у нее не совсем получалось дружить, а так хотелось...
Конечно, она его нашла – своего друга. В самом конце полки он сидел и ждал ее. Ее заяц, ее друг. Они только взглянули друг на друга, и все поняли – друзья на веки.
Несколько лет подряд он был самым любимым и самым близким ее человеком. Ему она поверяла свои тайны, его обнимала, когда было одиноко, о нем заботилась, в нем не сомневалась никогда. И еще он был только ее, и всегда рядом. Это важно, если внутри так много детского одиночества. Так мало внимания и желания ее замечать. А он замечал ее и слушал, никогда не осуждал. Всегда был на ее стороне. И любил. И был рядом.
Когда она стала подрастать, мама все чаще стала говорить: «Что ты все время играешь с этим зайцем?Большая уже. За уроки садись давай. А зайца пора уже выкинуть. Кому нужен этот пылесборник?»
Ей становилось неловко, и она, откидывая зайца от себя подальше, торопливо отвечала: «Да, ладно мам, я не играю с ним, не так он мне и нужен, но пусть будет, он же никому не мешает». После того, как за мамой закрывалась дверь, ей становилось страшно стыдно, и она обнимая его, просила у него прощения. Так стыдно, что ей приходилось от него отрекаться, от него, который ей так дорог!;
И вот как-то раз, когда ей уже исполнилось четырнадцать, она приходит домой, а зайца нигде нет. Ничего не подозревая, она спрашивает свою маму.
- Заяц? Отец тут тахту ремонтировал, перетягивал, пружины просели. Я его порвала на две части, и мы его под пружины-то и подложили. Голова вот тут, а все остальное в тот конец. Тряпки не охота было искать, а подложить что-нибудь было нужно, зато теперь сидеть удобно.
Вот так умер ее живой зайчик. Ее друг. Она ничего не сказала маме. Что тут скажешь? Не объяснить. Просто больше никогда уже не смогла сидеть на этой родительской тахте. Сидеть на голове своего друга. На его растерзанном теле. Не смогла...
Всего через несколько месяцев попадает в беду ее одноклассница, и она становится свидетельницей и участницей страшных событий, навсегда изменивших ее жизнь. Проведших ее через ад суда, подростковой колонии, через то, что трудно пережить, не сойдя с ума, не желая покончить собой. Не изменившись.
У нее было нормальное детство, считает она. И ответственность за весь ужас своих подростковых событий она берет на себя.
- Причем тут мама? – спрашивает она меня. Действительно, причем?
Я знаю ее лично, и теперь она другая, взрослая, и маленькую свою спрятала глубоко-глубоко. Пройдя через колонию, через то, что было после, она получила-таки образование. Много лет работала с подростками, помогала им вовлечься во что-то интересное, полезное, спасала, слушала, понимала. Она – потрясающий человек, удивительная рассказчица, большая умница. Зачем же надо было с ней так? Нет ответа.
... Нельзя так с детьми. Они же люди. С таким доверием вручающие вам свои маленькие ладошки.
(И. Млодик)
